Райский сад - Страница 48

– Прикончи его выстрелом в ухо, – сказал отец. Ну, давай.

– Стреляй сам, – сказал Дэвид.

Хромая, подошел окровавленный Джума, кожа со лба закрыла его левый глаз, у переносицы была видна кость, ухо надорвано. Он молча взял у Дэвида винтовку, яростно дергая затвор. При первом выстреле глаза снова широко открылись, потом стали стекленеть, и из уха хлынула и потекла по серой морщинистой шкуре кровь. Кровь была не такого цвета, как раньше, и Дэвид подумал, что должен точно все запомнить, и запомнил, только ему это больше не пригодилось. Все величие и красота покинули слона, и он превратился в огромную сморщенную груду.

– Ну что ж, с ним покончено, Дэви, благодаря тебе, сказал отец. – Теперь разведем костер, и я немного подремонтирую Джуму. Подойди ко мне, горе Шалтай-Болтай. Эти бивни тебе запомнятся.

Джума подошел, усмехаясь, в руке он держал голый хвост слона. Они отпустили по этому поводу грязную шутку, и отец быстро заговорил на суахили. Он спрашивал, далеко ли вода, сколько потребуется времени, чтобы позвать носильщиков, которые вынесут отсюда бивни, как чувствует себя Джума и что у него, балбеса, сломано.

Послушав, что ответил Джума, отец сказал:

– Мы с тобой вернемся туда, где бросили рюкзаки, когда вошли за слоном в заросли. Джума пока соберет хворост и разведет костер. Медицинские инструменты в моем рюкзаке. Надо вернуться до наступления темноты. Заражение ему не грозит. Это не то что рана от когтей. Пошли.

Отец знал, как переживал Дэвид из-за слона, и постарался в тот вечер и последующие несколько дней если не разубедить сына, то хотя бы помочь ему стать тем же мальчиком, каким он был раньше, до того, пока не возненавидел охоту на слонов. В рассказе Дэвид ничего не писал об этом, он лишь описал все события и свое отвращение и передал ощущение бойни, и то, как отрубали бивни, и как наспех оперировали Джуму, стараясь, за неимением наркотиков, смягчить и сдержать боль то добродушными насмешками, то бранью.

Дэвид лишь вскользь коснулся в рассказе ответственности за убийство слона, подчеркнутой доверительности Джумы и отца, которую он не принял. Он попытался точно передать, как лежал под деревом скованный предсмертной агонией, захлебывающийся кровью гигант, той самой кровью, которую слон так часто видел на своем теле, но раньше кровотечение всегда останавливалось. Теперь же он захлебывался кровью, а огромное сердце все продолжало и продолжало качать ее, пока он следил за подошедшим прикончить его человеком. Дэвид гордился слоном, который все же почуял Джуму и внезапно напал на него. Не выстрели отец, слон убил бы Джуму, швырнув его хоботом на деревья. Слон атаковал, хотя смерть уже впилась в него. Поначалу рана показалась незначительной, пока кровь не заполнила легкие и стало невозможно дышать. В тот вечер, сидя у костра, Дэвид смотрел на Джуму, на шрамы на его лице, видел, как осторожно, чтобы не болели сломанные ребра, он дышит, и думал о том, что слон, возможно, узнал его и потому попытался убить. Хорошо, если это было так. Теперь слон стал его героем, каким долгое время был отец. «Трудно поверить, – думал Дэвид, – что, несмотря на старость и усталость, слон оказался способен на такое. Он бы точно убил Джуму. Но когда он смотрел на меня, в его взгляде не было ненависти. Там была только грусть, такая же, какую чувствовал я сам. И еще: в день гибели он навестил своего старого друга».

«Это история, рассказанная мальчиком», – подумал Дэвид, когда закончил писать. Он перечитал рассказ и заметил все огрехи, которые надо было исправить, чтобы читатель почувствовал, как все было на самом деле, и пометил эти места на полях.

Он помнил, как слон утратил свою величавость, когда потух его взгляд, и как вздулась, несмотря на вечернюю прохладу, туша, когда они с отцом вернулись к нему с рюкзаками. Это был уже не слон, а лишь серая, морщинистая, разбухшая туша с огромными, в коричневых крапинках, желтыми бивнями, из-за которых его убили. На бивнях запеклась кровь, и Дэвид сковырнул ногтем большого пальца несколько засохших, похожих на застывшие кусочки сургуча капель и положил их в карман рубашки. Это все, что осталось у него на память о слоне, если не считать проснувшегося понимания одиночества.

Вечером у костра, после того как разделали тушу, отец попытался заговорить с ним.

– Он был убийцей, Дэвид, – сказал он. – Джума говорит, никто не знает, сколько людей он погубил.

– Но ведь они все пытались убить его, так?

– Еще бы! – сказал отец. – Такие бивни.

– Тогда как можно назвать его убийцей?

– Ну, как хочешь, – сказал отец. – Жаль, что ты так переживаешь из-за него.

– Жаль, что он не убил Джуму, – сказал Дэвид.

– Ну, это уж слишком, – сказал отец. – Джума – твой друг.

– Уже нет.

– Хотя бы ему не говори.

– Он знает, – сказал Дэвид.

– По-моему, ты несправедлив к нему, – сказал отец, и больше они об этом не говорили.

Позже, когда они благополучно добрались с бивнями до деревни и поставили их, соединив верхние концы, у стены слепленной из веток и глины хижины, и бивни были настолько высокие и толстые, что, даже потрогав их, никто не верил, что такие бывают, и никто, в том числе и его отец, не мог дотянуться до верхней точки в изгибе бивней, когда Джума, и отец, и он сам, и принесшие бивни, подвыпившие и продолжавшие праздновать мужчины стали героями, а Кибо – собакой героя, отец сказал:

– Хочешь помириться, Дэви?

– Ладно, – согласился он, потому что уже решил, что больше он отцу никогда ничего не расскажет.

– Я очень рад, – сказал отец. – Так намного проще и лучше.

Потом их посадили в тени большой смоковницы на предназначенные для старейшин стулья, а бивни по-прежнему стояли у стены хижины, и они пили местное пиво из тыквенных плошек, которое подавали молоденькая девушка и ее младший брат, превратившиеся из надоедливых приставал в слуг героев, и сидели они здесь же, на земле, рядом с отважной собакой героя, а сам герой держал в руках старого петушка, только что повышенного в звании до любимого бойцового петуха героев. Пока они сидели и пили пиво, кто-то ударил в большой барабан и начался нгома.